На следующий день, на рассвете, Жан Вальжан опять стоял у постели Козетты и неподвижно ждал ее пробуждения.
Какое-то новое чувство закралось в его душу
Жан Вальжан никогда и никого не любил. Целых двадцать пять лет он был одинок на свете, как перст. Никогда не был он отцом, любовником, мужем, другом. На каторге он был нелюдим, мрачен, целомудрен, невежествен и дик. Сестра его и ее дети оставили в нем смутное, отдаленное воспоминание, которое, наконец, изгладилось почти совершенно. Он употребил все старания, чтобы разыскать их, но, не сумев найти, позабыл о них совершенно. Человеческая природа так устроена. Другие нежные впечатления его молодости, если они и были у него, канули в бездну.
Когда он увидел Козетту, взял ее с собой, унес, избавил от притеснения, он почувствовал потрясение во всем своем внутреннем существе. Все, что было в нем нежности и страсти, пробудилось и вылилось на этого ребенка. Он подходил к ее постели и весь дрожал от счастья; сердце его трепетало материнской нежностью, и он сам не сознавал, что это такое. Смутное и сладостное чувство — этот великий и странный порыв сердца, которое познало любовь.
Бедное старое сердце, вдруг обновленное!
Ему было пятьдесят пять лет, а Козетте восемь, и вся любовь, копившаяся в течение всей его жизни, вылилась каким-то блаженным сиянием.
Во второй раз в жизни ему являлось светлое видение. Епископ пробудил в его душе зарю добродетели, а Козетта — зарю любви. Первые дни прошли для него в каком-то ослеплении любовью.
Со своей стороны, и Козетта, бедное маленькое создание, бессознательно становилась совсем иной. Она была так мала, когда с ней рассталась мать, что она уже не помнила ее. Все дети, как молодые виноградные лозы, цепляются за все, так и она пыталась любить, но напрасно. Все оттолкнули ее: супруги Тенардье, их дети, ее сверстники. Она полюбила собаку, но та умерла, и после этого никому не нужна была ее привязанность. Грустно сказать, но в восемь лет сердце ее было холодно как лед. Это была не ее вина, у нее не было недостатка в способности любить, но, увы, не было возможности. И вот теперь с первого же дня она всеми чувствами, всеми помыслами привязалась к этому старику. Она чувствовала то, чего с ней никогда не было, точно она вся расцвела.
Старик не казался ей ни старым, ни бедным. Она находила Жана Вальжана красавцем, точно так же, как считала свою трущобу прелестной.
Таково действие детства, юности, радости. Новизна места имела здесь немалое значение. Ничто не может быть прелестнее ясного отражения счастья на чердаке. У всех нас в прошлом была такая лазурная мансарда.
Природа, разница в возрасте — на целых пятьдесят лет, воздвигли глубокую пропасть между Жаном Вальжаном и Козеттой; судьба сгладила эту пропасть. Судьба внезапно сблизила и сочетала со своим неудержимым могуществом эти две расшатанные жизни, различные по возрасту и близкие по несчастью. Инстинкт Козетты искал отца, инстинкт Жана Вальжана искал ребенка. Встретиться значило обрести друг друга. В тот таинственный момент, когда соприкоснулись их руки, они срослись навеки. Эти две души, встретившись, почувствовали потребность друг в друге и тесно сроднились.
Благодаря этому Жан Вальжан как бы по велению неба стал отцом Козетты.
Таинственное ощущение, возникшее у Козетты в чаще Шелльского леса от соприкосновения с рукой Жана Вальжана, схватившей ее руку в потемках, было не иллюзией, а действительностью. Вторжение этого человека в судьбу этого ребенка было как бы появлением самого Бога.
Жан Вальжан удачно выбрал убежище. Он был там в почти полной безопасности. Комната с каморкой, занимаемая ими, была та самая, окно которой выходило на бульвар. Это было единственное в доме окно, и нечего было опасаться любопытства соседей ни сбоку, ни напротив. Нижний этаж дома номер 50—52 представлял собой нечто вроде разоренного сарая и не имел никакого сообщения с верхним этажом. Он отделялся от него полом, не имевшим ни лестниц, ни люков, и который разделял строение сплошной поперечной перегородкой. Верхний этаж заключал в себе, как мы уже говорили, несколько комнат и чердаков, из которых только один был занят старухой, готовившей еду для Жана Вальжана. Остальные были пусты.
У этой самой старухи, носившей название "главной жилицы", а в сущности исполнявшей обязанности дворничихи, он снял квартиру в рождественский сочельник. Он выдал себя за рантье, разоренного на испанских бумагах, и сказал, что придет сюда жить со своей девочкой. Жан Вальжан заплатил за шесть месяцев вперед и поручил старухе меблировать комнату и каморку, как мы описали. Эта же старуха затопила печку и приготовила все к их прибытию.
Неделя шла за неделей, а старик и дитя вели в этой жалкой конуре счастливое существование.
С раннего утра Козетта смеялась, болтала и распевала. У детей, как у птиц, есть свои утренние песенки. Иногда Жан Вальжан вдруг брал ее маленькую красную ручку, всю обветрившуюся и опухшую от холода, и целовал ее. Бедный ребенок, привыкший к побоям, не понимал, что это значит, и отходил в смущении. Порою она вдруг становилась серьезной и поглядывала на свое черное платьице. Козетта была уже не в лохмотьях, а в трауре. Она вышла из нищеты и вступила в другую жизнь.
Жан Вальжан начал учить ее читать. Порою, заставляя ребенка твердить слоги, ему приходила мысль, что он сам учился читать на каторге, но с намерением делать зло. И теперь это намерение обратилось в желание научить читать ребенка. Тогда старый каторжник улыбался задумчивой, ангельской улыбкой.
Он чувствовал здесь предопределение свыше, волю кого-то, кто стоит над человеком, и погружался в думы. Добрые помыслы имеют свою бездну, как и дурные.
Учить Козетту читать и любоваться, как она играет, — в этом была почти вся жизнь Жана Вальжана. Он говорил ей о матери и заставлял молиться. Она называла его "отец" и не знала за ним другого имени.
Целые часы проводил он, любуясь, как она одевает и раздевает куклу, слушая, как щебечет. Жизнь казалась ему отныне полной интереса и содержания, люди казались ему добрыми и справедливыми, мысленно он никого ни в чем не обвинял, он не видел причин, почему бы ему не дожить до глубокой старости, коль скоро этот ребенок привязался к нему. Он видел перед собой целую будущность, озаренную Козеттой, как прелестным сиянием. Лучшие люди не чужды эгоизма: бывали минуты, когда он с какой-то радостью думал, что она будет дурна собой.
Конечно, это личное мнение, но нам кажется, что, судя по состоянию, в котором находился Жан Вальжан, когда привязался к Козетте, он, вероятно, нуждался в этой любви, чтобы не сбиться с пути добродетели. Он увидел в новом проявлении людскую злобу, ничтожество общества, которое роковым образом раскрылось перед ним только с дурной стороны, видел судьбу женщины, воплощенную в Фантине, общественную власть, воплощенную в Жавере; он вернулся на каторгу в этот раз за то, что делал добро; он испытал новую горечь; снова овладевало им отвращение и утомление жизнью; само воспоминание о епископе порой как бы начинало тускнеть, хотя скоро опять воскресло перед ним лучезарным и торжественным, но как бы то ни было, это священное воспоминание начинало меркнуть. Кто знает, быть может, Жан Вальжан уже был на пороге отчаяния и падения духом? Но он полюбил, и к нему вернулись силы. Увы! К этому он шел такими же робкими шагами, как и Козетта. Теперь он опекал ее, а она укрепляла его. Благодаря ему она могла идти твердым шагом по жизненному пути; благодаря ей он мог удержаться на стезе добродетели. Он был опорой этому ребенку, а ребенок был его поддержкой. О! Неизмеримая божественная тайна равновесия судеб!
© «Онлайн-Читать.РФ», 2017-2024
Обратная связь